Комета Евтушенко
18 ноября 2004 года на торжества по поводу 200-летия Казанского университета
в Казань с концертом приехал Евгений Евтушенко.
Мне кажется, что на этом можно и закончить сие повествование, поскольку этой фразой сказано уже всё, но я, всё-таки, продолжу. Автор легендарной поэмы «Казанский университет», сам легенда России, человек и поэт, сознательно превративший свою жизнь в публичное действо, чей предыдущий концерт прошёл в Актовом зале КГУ тридцать лет назад.
Он был явно моложе тогда, шлейфом, как за кометой, следовал за ним ещё яркий отсвет шестидесятых. Он и сейчас виден, и, как ни странно, совсем не потускнел. Напротив, как выдержанное вино, с прошедшими годами и ушедшими навсегда соратниками стал ещё более ярким и значимым. Его появление в университете, и без того кипящего юбилейными событиями, вызвало целый вихрь эмоций и породило ещё несколько историй, превратив его короткое пребывание ещё в одну легенду университета, а, может, и самого Евтушенко.
…Он вошёл в концертный зал, медленно, немного неуверенной походкой, как-то совсем буднично и просидел всё торжественное заседание 17 ноября, посвящённое 200-летию, не покидая своего места. После концерта, на котором ведущие объявили его выступление, поэт предъявил претензии организаторам, что его не предупредили о выходе, потому как предпочитает выходить на сцену подготовленным, а экспромты не очень жалует. По окончании концерта его окружила толпа поклонников и поклонниц — молодых поэтов, с горящими глазами пытавшихся получить заветный автограф. Первый вопрос, который я ему задала, был о его здоровье, на который он ответил в лучших традициях, с ехидной улыбкой: «А что, прошли слухи, что я болен?!». «Что Вы, что Вы, Евгений Александрович, это всё завистники и недоброжелатели никак не успокоятся. Но, уж, коли Вы живы и здоровы, расскажите, чем сейчас занимаетесь?» Оказалось, что кроме сочинения стихов и преподавания в Америке он пишет антологию русской поэзии в трёх томах большого формата в 1200 страниц каждый. Едва упомянув о ней, он, опять таки с некоторой ехидцей в голосе, предложил собравшимся угадать, кто в его антологии на втором месте после, естественно, Александра Пушкина на первом. Окружающие сникли. Даже притом, что есть некоторые общие постулаты в определении первенства на поэтическом Олимпе мира вообще и России в частности, угадать, что думает другой человек, согласитесь, трудно. Не говоря уже о том, что, поэтическая голова Евтушенко могла руководствоваться совершенно специфическими критериями отбора поэтов-олимпийцев. В глазах окружающих заплясала паника и осознание собственной беспомощности. В моей голове так же, как и у всех, со скоростью вычислительной машины шуршали великие имена. Но, тщетно… Поняв, что мне никогда не угадать ход мыслей Евтушенко, я назвала имя поэта, занимающего второе место на мой взгляд — Анна Ахматова. Глаза Евгения Александровича расширились от неподдельного изумления: «Браво! Вы первая, первая, кто угадал! За то время, что я работаю над антологией, никто до сих пор не ответил правильно на мой вопрос! Как Вы догадались? Никому не приходит в голову поэт-женщина. Раз поэт — значит мужчина. Всё-таки есть у нас некоторый мужской шовинизм. Как Вас зовут?». Так мы познакомились и провели несколько очень интересных бесед. Тридцать лет назад, во время его первого концерта в Актовом зале КГУ, когда я ещё под стол пешком ходила, могла ли я подумать (если я вообще тогда о чём-нибудь думала), что буду на равных говорить с легендой поэтической и политической России?
Евтушенко, хоть и медленно из-за окружавших поклонников, всё-таки вышел из УНИКСа, и отправился на праздничный приём ректора, на котором он появился с большим опозданием — приём был в самом разгаре. Он сел за крайний стол, и до конца вечера уже не покидал его. Дальнейшие события разворачивались довольно быстро. Его появление, естественно, не осталось незамеченным, и к столу начали подходить люди. Он беседовал с мэром Казани Камилем Исхаковым. С двумя иностранными гостями довольно долго вёл беседу на английском. Ректору университета Мякзюму Салахову сказал, что торжественное собрание, которое недавно закончилось, до некоторой степени напоминало партсъезд, и в нём были затянутости и повторения, на что ректор ответил, что он как мог, корректировал выступления, но протокол есть протокол, и полностью повторений избежать не удалось. В процессе всех бесед постоянным потоком подходили люди, фотографировались за спиной у Евтушенко и просили автографы. Он расписывался в записных книжках, своих сборниках, на пригласительных билетах. В этом броуновском движении явилась на свет уникальная ситуация. Подошёл очередной поклонник с просьбой расписаться на память. Евтушенко спросил, как его зовут. «Розенцвайг, Юрий Куртович», — последовал ответ. Евгению Александровичу понравилась фамилия и, хоть и сложно (нет слова с окончанием на «-айг»), но он решил сочинить рифму. Получилось: «Пусть принесёт мне в клюве розы чайка, ведь рифму я нашёл для Розенцвайга!». Все зааплодировали, а Эдуард Трескин (пришедший в компании с Евтушенко, известный в Казани выпускник КГУ, сейчас солист Пражской оперы, давший сольный концерт в знаменитом Актовом зале КГУ в праздничные дни), сказал, что «не очень». Евтушенко предложил ему самому придумать рифму. Трескин, подумав, ответил: «В Сибири есть тайгá, не тáйга — вот рифма вам для Розенцвайга». Окружающие, в восторге от происходившего на их глазах стихотворчества, отдали первенство Трескину. Евтушенко с честью признал, что у Эдуарда получилось лучше, но поражения не принял и ответил: «Я побеждён в профессии моей, как сосланный в Биробиджан еврей!». Реакцию наблюдавших это действо можно сравнить только с реакцией зрителей на современных рок-концертах!
…Вечер тёк своим чередом. Приглашённые начали расходиться, утомлённые и торжественным днём 17 ноября, и всей предыдущей праздничной неделей. Но для Евтушенко вечер на этом не закончился. Ещё было австралийское вино, чтобы сделать коктейль, которое он настоятельно требовал в баре ресторана (это в Казани-то!), чтение стихов и много разговоров с друзьями. На следующий день, утром 18 числа, подойдя к газетному киоску гостиницы, в которой он жил, он попросил газету «Республика Татарстан» со своей статьёй, накануне предоставленную редакции «РТ» для публикации. Киоскёрша Евтушенко, естественно, узнала, но газеты не дала, по причине её отсутствия. Выяснилось, что ни сегодняшнего, ни вчерашнего номеров нет. «Что же это такое, «Республику Татарстан» запретили что ли?». Опешившая киоскёрша даже покачнулась: «Чтобы в Татарстане запретили «Республику Татарстан»?». Несколько секунд длилась немая сцена!
За полтора часа до концерта Эдуард Трескин решил заехать в книжный магазин, купить два томика стихов Евтушенко — подписать для своих друзей. Но… Продавщицы сокрушённо покачали головами и сказали, что по случаю сегодняшнего концерта «весь Евтушенко раскуплен» и они знают только один магазин, где ещё, может быть, осталось несколько книг. В этот магазин был немедленно сделан звонок с просьбой «отложить для Трескина». Осталось два последних сборника!
А потом начался концерт. Его представил сам ректор КГУ Мякзюм Салахов. Ещё за закрытым занавесом зазвучал голос Евтушенко: «Я уже здесь, но пока не виден, как Волшебник Изумрудного города». Занавес открылся и, снова, как и тридцать лет назад, перед зрителями предстал «молодой парень со станции Зима», который уже в 22 года написал стихи на музыку Эдуарда Колмановского .
А с этого стихотворения, как он сам считает, он начался как поэт.
Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучаемся с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладёт
и у другой меня крадёт.
А той —
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
Ненужных связей,
дружб ненужных!
Во мне уже осатанённость!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединённость
и разобщённость близких душ!
Пересказывать концерт не имеет смысла, да и невозможно. Можно сказать только, что Евтушенко был в ударе. Его голос, громкий и чёткий, гремел со сцены. Он шутил, читал стихи — и старые, всем известные, и новые, сочинённые только на днях. Прочёл и отрывок из поэмы «Казанский университет», посвященный Лобачевскому. Сила искусства, таланта и заключается в том, чтобы, порой абсолютно условными средствами воссоздать жизнь вполне живую, осязаемую, со звуками и запахами, ветром в кронах деревьев и холодом одиночества. И вот уже исчез промышленный модерн стен концертного зала УНИКСа, и перед глазами встал университет XIX века, двор, по которому гуляет ледяной ветер, рвущий горящие у ворот костры и промёрзшие солдаты, стерегущие университетский двор — последний оплот в борьбе с беснующейся холерой. И в этом ледяном кошмаре, уже едва стоящий на ногах, закутанный в башлык, «вконец бессонницей подкошенный» — Лобачевский, по Евтушенко — полуректор полустудент, для которого, устало: «холера лучше, чем чума».
И он снова читал стихи, рассказывал истории, обличал, отпускал саркастические замечания…
…Из-за получасового опоздания вначале, до поезда после окончания концерта осталось всего ничего. Обезумевшие поклонники, столпившиеся около дверей гримёрки Евтушенко, создали такую пробку, что ректор КГУ, зашедший попрощаться с Евтушенко, едва прорвался сквозь толпу. За сорок минут до отхода поезда вдруг выяснилось, что потерялся билет! Было решено ехать на вокзал просто так: уж непременно посадят, всё-таки Евтушенко на всю страну один-единственный. Но билет, прилепившийся к какой-то бумаге с обратной стороны, в последний момент нашёлся. Вот в таком взвинченном состоянии Евтушенко и провожающие под самый отход поезда появились на вокзале, где фанаты какой-то спортивной команды со свистом и криками провожали своих любимцев, превращая и без того нервную обстановку в некий фарс.
На следующий день выяснилось, что где-то в дороге Евгений Александрович потерял российский паспорт. Но это уже другая история…
В суете пребывания поэта в Казани мне удалось задать ему несколько вопросов, которые, как мне показалось, стоят ответа такого человека, как Евтушенко. Ведь сказал же он сам когда-то: «Поэт в России больше чем поэт».
— Евгений Александрович, Вы автор целого ряда образов-формул, которые разметили общественное сознание образованной демократии, задали ей опорные точки во взгляде на общество и искусство. Возможно, самым заметным из них является: «Поэт в России больше чем поэт». Но ещё бо́льшие меткость и глубина, подкреплённые Вашей поэтикой — под стать им, отличают образ: «Наследники Сталина». Когда исчерпает себя это наследство? Сколько ещё будет наследников? Или их череда никогда не прервётся в нашей России? И в этой связи: как жить и уживаться с этими наследниками? Где допустимые пределы компромисса? И дано ли их определить самому, внутри своей жизни?
— Октябрьская революция позволила с официальным ордером отправить под нож полный тираж книг Горького. Только этот факт говорит уже о многом. Это правда, что Сталин оказался учеником Ленина, но, к сожалению, в худшем смысле. Он специфически продолжал развивать его наказы. Ленин в своем завещании упрекал Сталина в грубости, но только он забыл, что и у него она проявлялась очень часто. И, хоть порой поверхностно, но не только словесно, но и в своих распоряжениях он беспощадно расправляться, например, с кулаками. Когда я исследовал этот вопрос, я выяснил, что тогда даже в Сибири прекратилось батрачество. А «кулаков», то есть крестьян, которые добились всего своим трудом, по-прежнему обвиняли в эксплуатации чужого труда. В протоколе одного заседания есть даже обвинение в «эксплуатации животных». Также обвиняли и в лени, для того чтобы был повод отобрать всё. Это сейчас смешно читать, но самое страшное, что это правда, и что тогда это воспринималось серьёзно. Таким образом, крестьянам была объявлена война. Народ пошёл за большевиками, потому что у большевиков был самый продуманный лозунг, в отличие от Керенского. Ошибка Временного правительства была в том, что оно продолжало бессмысленную войну. Принятый по Брест-Литовскому миру лозунг «Ни мира, ни войны» превратили Первую мировую войну в гражданскую, чем они и дискредитировали себя. Сталин же, конечно, участвовал в революции, но играл не ведущую, а довольно среднюю роль. Это знали многие. Его должность секретаря партии была тогда номинальной, но так как сам он был большим мастером интриг, он начал потихоньку прибирать власть к рукам. С этого момента началась фальсификация истории. Сталин начал уничтожение людей, которые знали о его незначительной роли в революции. Ленин был жесток к классовым врагам, что тоже его не красит, более того, именно он подписал декрет о создании первого концлагеря для политзаключённых на Соловках ещё в 1918 году. Он тоже арестовывал, но всё-таки до массовых репрессий не дошёл. Сталин же пошёл дальше своего учителя, он уже страдал от ревности, и от «съезда победителей», от всех своих соратников, Сталин оставил просто «рожки да ножки». А ведь на съезде многие голосовали за Кирова, а не за него. После этого Кирова убили. Сейчас уже доказано, что это факт. Может быть не по прямому приказу Сталина, но, будем так говорить, с молчаливого. Опасности фашизма он тоже не понял, или сознательно не обратил внимания. В противном случае как объяснить, что, несмотря на прекрасные разведданные, он проворонил всё. И человек, который не верил собственному народу, поверил Гитлеру. Он не позволил подняться в небо авиации, офицерская элита оказалась ещё в 37-38 годах в ГУЛАГе. И именно он был виноват в том, что немцы проникли так далеко в Россию. Во время войны сформировалось мнение, что Сталин сыграл решающую роль в победе в Великой Отечественной войне. Но это всё относительно. Видимо, поняв через какое-то время кое-что, он вернул некоторых военных командующих, и дал им некоторые свободы. Но всё равно вся его верхушка была в большой степени марионетками, они были «приручены», и не имели ни силы, ни смелости вести с ним борьбу. Конечно, он принимал участие в этой победе, и сыграл свою роль, но, безусловно, не ведущую, не решающую.
Что до меры — то это определяет каждый сам для себя. Возвращаться в прошлое вообще не надо. Идеи социализма хороши, но там была большая несвобода, там нельзя было сделать ни шагу в сторону, были закрытые границы. Может, кто и имел кусочек свободы, но это было недолго и иллюзорно. По поводу же наследства я могу сказать только, что оно будет живо до тех пор, пока мы сами этого захотим, до тех пор, пока мы сами будем поддерживать в нём жизнь. И чтобы его изжить, надо, прежде всего, правильно давать образование и правильно преподавать историю сегодня. Несомненно, возврата не должно быть. И не надо сейчас идеализировать наше прошлое. Вспомните хотя бы колоссальные очереди, в которых наши женщины тратили свои жизни.
Точку в моём переосмыслении Ленина поставила книга Венедикта Ерофеева «Моя маленькая лениниана». Я советую прочесть её каждому, так же как и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, чтобы никогда в будущей России не повторился кошмар двадцатого века. И наши люди, и люди вообще достойны лучшего будущего.
— Вы относитесь к поколению шестидесятников. Можно ли сравнить молодёжь 60-х и сегодняшнюю в стремлении изменить мир?
— Я считаю, что сегодняшняя молодёжь очень аполитична. Есть гражданская апатия. Некоторая часть молодёжи возвела в культ деньги и, более того, даже стыдиться своих родителей, которые всю жизнь работали честно. Поэтому самое главное сейчас — воспитание и сохранение некоей морали. И, конечно, нам нужна идеология. Не насильственно прививаемая, а естественные идеалы. И такие идеалы сейчас есть. Возможно, что её может дать некая политическая партия. И хотя я не сторонник партийной системы и не считаю, что нынешняя многопартийность — это хорошо, но это лучше чем одна партия. Отрицательные моменты есть и в социализме, и в капитализме. Но нужно, по-моему, взять всё лучшее из этих систем и создавать нечто новое. Да, идеала достичь невозможно, а идеальное общество скучно. Если есть каждый день геркулесовую кашу, можно сойти с ума. Но идеология нужна в любом случае. Не единопартийная, лучше — многопартийная, ещё лучше — внепартийная, но идеология. На которой можно было бы строить нечто принципиально новое, потому что стремиться к улучшению будущего надо. Всё это не означает, что новое общество будет идеальное, ведь мы и сами не идеальны. Я говорю не только о России. В Америке, на мой взгляд, вместо борьбы за интересы народа, всё замыкается на борьбе между двумя партиями. Но мечты об идеальном не должны исчезнуть.
— То есть, «Город Солнца» Кампанеллы невозможен?
— Почему, возможен. Но это насильственное создание, это недолго, и это скучно. Там уже всё сделано. Там уже не к чему стремиться. Существует несколько экономически стабильных стран, где очень высока социальная защищённость населения, например, Швеция. Но сколько там самоубийств! Почему? Некоторые объясняют это северным климатом, мол, там мало солнца, но есть мнение, что это именно из-за того, что «всё хорошо». Человеку по своей природе свойственно стремиться к совершенству. А когда оно достигнуто, то и движение остановлено. Всё, конец пути.
— На Ваше мировоззрение повлияла жизнь в Америке в постперестроечный период, когда Вы уже там работали?
— Конечно. Оно начало меняться, как только я начал заполнять всевозможные бумаги, анкеты и регистрационные карты. Бюрократический аппарат там очень развит.
— Говорят, самая «крутая» бюрократия во Франции?
— Она везде такая. Она не может быть иной.
Что ж… Не претендуя на истину в последней инстанции, хочется думать, что приезд Евтушенко — знаковое событие. А если учесть, что он прилетел в Казань, не «заскочив по пути» из Америки в Переделкино, а спланировал приезд, то пребывание в Казанском университете автора некогда наделавшей много шума и до сих пор не утратившей своей актуальности поэмы со всеми основаниями можно назвать исторически знаковым.
Конечно, кумир молодёжи 60-х уже немолод, и в зале на его концерте зрители не висели гроздьями на подоконниках и не сидели в проходах, как в прежние времена. И даже кто-то, на следующий день, в холле главного здания, сказал, что время его ушло. Да, возможно. Но это одновременно и наше время. Говоря так про него, мы говорим так про себя. Но, спросите любого: говоря так про другого, скажет ли он так про себя? Вряд ли. Да, то время ушло. Но, ушло ли? Это ещё мы — те женщины, которые тратили свою жизнь в бесконечных очередях, это ещё мы — те мужчины, которые чудом вышли из ГУЛАГовских застенков, ещё живы вместе с нами те сексоты, которые отслеживали каждый наш шаг и которых было по одному на каждые десять человек. И нам, возможно, не изжить этого наследия, пока мы живы. Только исчезнув с лица земли, только став пылью и прахом истории мы сможем положить конец наследию Сталина. Правда, история циклична и, может быть, ещё в не родившихся поколениях уже есть место новому тирану, который превратит жизни миллионов людей в ад. Хочется надеяться, что наши потомки будут умнее нас, и не допустят такого. Хотя, кто знает, люди по своей природе забывчивы, и если они забудут, и всё повторится, то это будет на их совести. Но мы этого уже никогда не узнаем…
Мария Герасимова,
Казань, ноябрь 2004 года.
Фразы, пойманные на лету:
«Солженицыну надо было дать премии, квартиру, звания, дачу, личный автомобиль с шофёром. Тогда не было бы явления по имени Солженицын».
«Я не разлюбил ни одну женщину, которую любил в своей жизни, но никогда не рассказываю про них. Это неэтично».
Про мечеть в казанском Кремле: «Её не надо было строить в Кремле».
Он помнит своё пребывание в Займищах, на даче у Тузова, помнит, о чём говорил тогда.
«Сейчас надо читать Ромэна Гарифа».
Спал между Коко Шанель и Марией Каллас на одной постели в шубах: «Мы так устали, что спали рядом, не раздеваясь». Ремарка: это не он спал с ними, а они с ним.
Недавно он получил самую престижную литературную премию Италии.
«Я никогда не считал себя диссидентом. Я всегда надеялся, что всё исправиться. А сейчас нет никакой государственной идеи».